Доктору Рэнсому первому пришла в голову мысль, что достоверные факты, которые в чистом виде вряд ли воспримут, можно изложить в художественной форме. Он даже полагал — сильно переоценивая мои литературные способности, — что в этом будут и свои преимущества: более широкий круг читателей и, конечно, возможность обратиться сразу ко многим людям раньше, чем это сделает «Уэстон». Я возражал, что беллетристика — это и есть не более чем выдумка, а он ответил, что найдутся читатели, и так уже готовые углубиться в предмет, и для них-то будет достаточно доказательств.
— Им, — сказал он, — будет легко найти вас или меня, и они без труда распознают Уэстона. Во всяком случае, — продолжал он, — сейчас нужно не столько убедить людей поверить нам, сколько ознакомить их с определенными идеями. Если бы нам удалось хотя бы для одного процента наших читателей сменить понятие Космоса на понятие Небес, это было бы неплохим началом.
Никто из нас не мог предвидеть, что события развернутся так стремительно и книга устареет еще до публикации. Эти события сделали ее уже не рассказом, а, скорее, прологом к рассказу. Но не будем забегать вперед. Что касается дальнейших приключений — еще задолго до Киплинга Аристотель одарил нас своей формулой: «Это другая история».
Постскриптум
(Выдержки из письма, написанного автору прототипом доктора Рэнсома)…Думают вы правы, и, если внести две-три поправки, М. Ист. пойдет. Не скрою, что я разочарован, но как ни пытайся рассказать такое, человек, действительно там побывавший, непременно разочаруется. Не касаясь того, как вы безжалостно обкорнали всю филологическую часть (хотя мы даем читателю прямо карикатуру на малакандрийский язык), я скажу о другом, более сложном, не знаю, смогу ли это выразить. Как можно «выбросить» запахи Малакандры? Ничто другое так живо не возвращается ко мне в мечтах… особенно запах багровых лесов рано поутру, причем само упоминание «раннего утра» и «лесов» только вводит в заблуждение, потому что настраивает на мысли о земле, мхе, паутине, запахах нашей собственной планеты, а я думаю о чем-то совсем не похожем. Больше «ароматов»… да, но там не жарко, не пышно, не экзотично, как предполагает это слово. Что-то ароматное, пряное, но очень холодное, тонкое, зудящее в носу — для обоняния то же, что высокие, резкие звуки скрипки для уха. И вместе с этим мне всегда слышится пение — громкая, глухая, неотвязная музыка, насыщеннее, чем шаляпинский «теплый, темный звук». Когда вспоминаю о ней, я начинаю тосковать по малакандрийской долине; но знает Бог, когда я слушал все это там, я тосковал по Земле.
Вы, конечно, правы: в рассказе вам приходится сократить время, которое я провел в деревне, потому что «ничего не происходило». Но мне жаль. Эти тихие недели, просто жизнь среди хросса — для меня самое важное из всего, что произошло. Я их знаю, Льюис, — вот что не укладывается в ваш рассказ.
К примеру, я всегда беру с собой на выходные термометр (и это спасло многих от беды), и потому знаю, что нормальная температура у хросса — 103°. Я знаю, хотя не помню откуда, что живут они около 80 марсианских лет, или 160 земных, женятся примерно в 20 (40); что испражнения у них, как и у лошадей, безвредны и для них самих, и для меня и используются в сельском хозяйстве; что они не проливают слез и не моргают; что в праздники — которых у них очень много — они (как сказали бы у нас) «пьянеют», но не пьют. Но что можно извлечь из этой отрывочной информации? Я просто анализирую живые воспоминания, их трудно выразить словами, и в этом мире никто не сможет представить верную картину по таким фрагментам. Например, как мне вам объяснить, откуда я знаю без всяких сомнений, почему малакандрийцы не держат домашних животных и вообще не испытывают к своим «меньшим братьям» тех чувств, что мы? То есть это те вещи, о которых они сами мне никогда не рассказывали. Когда видишь их всех вместе, просто понимаешь почему. Каждый из них для другого — одновременно и то, что для нас человек, и то, что для нас животное. Они могут друг с другом разговаривать, могут сотрудничать, у них общая этика; в этом смысле сорн и хросс общаются, как два человека. И при этом каждый прекрасно сознает, что другой отличается от него самого и кажется забавным и привлекательным, как бывает привлекательно животное. В нас дремлет какой-то неудовлетворенный инстинкт, который мы пытаемся насытить, обращаясь с неразумными существами почти как с разумными; на Малакандре этот инстинкт удовлетворяется. Домашние животные им не нужны.
Кстати, к вопросу о видах — мне весьма жаль, что особенности жанра позволили так упростить биологию. Разве мой рассказ создал у вас впечатление, что каждый из трех видов абсолютно гомогенен внутри себя? Тогда я ввел вас в заблуждение. Возьмем хроссов. Я дружил с черными хроссами, но бывают еще серебряные хросса, а где-то в западных хандрамитах обитает большой гребешковый хросс — десяти футов ростом, чаще танцор, чем певец, и самое благородное животное, которое я встречал после человека. Гребешки есть только у мужчин. Еще я видел в Мельдилорне чисто белого хросса, но, как дурак, не выяснил, представлял ли он подвид, или же это просто какое-то отклонение, как наши земные альбиносы. И еще существует по меньшей мере один вид сорнов, кроме тех, что я видел — сороборн, или красный сорн пустыни, живущий в песках севера. По рассказам — это что-то потрясающее.
Мне тоже жаль, что я никогда не видел пфифльтриггов у них дома. Я знаю о них достаточно и мог бы «сочинить» такой визит, чтобы вставить его в повествование, но думаю, что мы не должны вводить уж совсем полный вымысел. «Правильно по существу» — на Земле звучит отлично, но не думаю, что смог бы объяснить это Уарсе, и у меня есть серьезное опасение (см. мое предыдущее письмо), что я не дослушал его до конца. И вообще, почему наши «читатели» (кажется, у вас о них прорва знаний), которые не намерены ничего слышать о языке, должны так жаждать больше узнать о пфифльтриггах? Но если вы так хотите, конечно, неплохо бы объяснить, что они откладывают яйца, что у них матриархат и что, по сравнению с другими видами, живут они недолго. Обширные равнины, где они обитают, очевидно, были когда-то дном малакандрийского океана. Хросса, бывавшие у них, рассказывали, что шли в глубине лесов на песке, «а вокруг — окостенения (окаменелости) древних волнорезов». Нет сомнения, что это те темные пятна, которые мы видим на марсианском диске с Земли. И это напомнило мне «карты» Марса, которые я смотрел после возвращения, — они так сильно друг с другом не согласуются, что я оставил все попытки найти тот, свой хандрамит. Если хотите попробовать вы, нужно искать «в районе «канала» северо-восток — юго-запад, пересекающего северный и южный «канал» не более чем в двадцати милях от экватора». Но разные астрономы видят разное.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});